Продолжение. Вторая часть.
БЕЗДЕЙСТВИЕ ДЕСЯТОЕ
На краю сцены сидит грустный актёр в халате и читает толстую книгу
Грустный актер: Senectus insanabilis morbus est. Старость - неизлечимая болезнь.
Захлопывает книгу так, что над ней поднимается облачко пыли.
Встаёт и уходит, оставляя книгу на краю сцены
Это отвратительное ощущение.
Это даже не старость – это хуже. Усталость души… какого чёрта! Это отвратительная, моветонная, прямо скажем, блядская усталость тела. Невозможность его контролировать. Непослушные пальцы, не до конца сгибающиеяся ноги, поясница, которая способна внезапно заныть. Я уже сам как эта поясница, с той только разницей, что я свою поясницу слушаю, а мне поныть некому.
Я мерзок и отвратителен себе. И от этого, вестимо, ещё хуже.
Шмякнуться на стул… Да, пожалуй!.. Со всем возможным остервенением. Я хочу разломать этот стул своей кормой, раз уж нос моего корабля совсем не годится для тарана!..
Эгей… Какое отвратительное, просто ужасающее чувство. Чувство глубоко засевшей занозы. Чувство, будто ты не хрустальный, нет, - чувство, будто тебя однажды ранили… стреляли снизу вверх, пуля прошла чуть выше паха, чудом изорвала не весь кишечник, задела печень, пробила лёгкое и вышла то ли за правой ключицей, едва не оттяпав ещё и ухо, то ли над правой лопаткой, - шрам над правой лопаткой, некрасивую расплывшуюся звёздочку саднит всегда, когда идёт дождь. Шрам – полбеды. Какой-то добрый – точно ещё и пьяный, трезвый бы за такое не взялся – доктор по ошибке сшил твои трепещущие кишки, печень, стонавшую, что она устала от этанола, даже дырявое лёгкое, будь оно не ладно, хотящее быть скорее волынкой, чем твоим лёгким, и даже эту блядскую кожу над ключицей, которую и рядом с которой столько раз целовали те, к кому ты не имел никаких отношений, кроме рабочих. Этот служитель человечеству в белом халате был фанатиком своего дела – Гиппократ ему, что ли снился, в обнажённом есть, как есть, из могилы, наполовину истлевший (фантазии, он истлел уже весь!) и грозил проверить здравие пэр-рэктум своим гнилым пальцем, если тот не исполнит клятву, - этот фанатик силой скальпеля, медикаментов и мысли (очевидно, мысли и воли, иначе никак, разве что он был мощный оператор, самородок хренов) вернул тебя с того света, зарубцевав всё, что можно, сшив и залечив. И теперь ты, счастливый, по его мнению, живой (вот радость-то!) и бодрый каждый раз, крякая, садишься на стул со всего размаху и вдруг вспоминаешь весь путь пули от входа до выхода (и ещё зачем-то пару потных мужиков, которые тебя особенно бесили), ощущаешь так чётко, будто они лежат у тебя на ладони, рубцы, все трубки и пластины, и прочий инновационный, по тем временам не виданный – сразу понятно, эта операция приснилась, так не бывает на самом деле –материал… И ужасная, где-то тянущая, где-то простреливающая боль проходит через твоё тело, фантомом пули, с фантомным запахом пороха. И там, где выход – чуть ниже бьющейся жилки, чуть выше правой ключицы (или лопатки) на выходе саднит и стягивает неправильной формы запёкшуюся псевдозвёздочку. Всё-то у тебя неправильно, мать твою растак, всё-то у тебя через задний ход.
А странно, что в этом глюке пуля изначально входила где-то под кишками. Странно, что не под теми. Карма, ты что, издеваешься?..
Кажется, что единственный способ успокоить ноющую по всему телу боль, - лечь и растянуться на кровати. Как в гробу, думает Феликс.
И говорит себе: Феликс, приятель, похоже, единственное, что разгладит твоим морщины, - это смерть. Её холодная рука пройдётся по лицу, оставив гладкую кожу и едва заметную улыбку удивления и счастья.
БЕЗДЕЙСТВИЕ ОДИННАДЦАТОЕ
свирепый конферансье вбегает на сцену и гневно бросает зрителям: Прекратите. (громче) Не смейте устраивать из этого балаган! (размахивает руками) Развеселились два молодых идиота, а я старый, (поникает) беспартийный… (опускает голову) и… догадываетесь. (машет рукой и собирается уходить)
Перед самыми кулисами его встречает грустный актёр, сочувственно обнимает и гладит по голове. Они уходят за кулисы вдвоём
Иногда Феликсу кажется, что он совсем старый дурак, иногда – что он зря зарывает свои таланты, тратя время в основном на пошив сапог. Личности, впрочем, у него бывают разные и весьма интересные, но за колодками, метрами, запахом кожи и новостями из совершенно далёкого мира он иногда перестаёт замечать некоторые вещи, отмахивается от них, не желает вспоминать. С утра перед ним маячил какой-то расклад карт Таро, но он даже не подумал присмотреться. Нужно ли прислушиваться к информации, если она тебе не пригодится?.. Пожалуй, нет.
Раньше – в далёкой, но не самой счастливой юности он так и делал. Если бы он прилагал больше усилий, тренировал память и придумал, как извлечь из этого пользу, он бы прислушивался чаще. Разморенные вкусной едой и хорошим алкоголем, обнадёженные вниманием миловидных юношей, которые вели себя скромно, но незаметно намекали, что могут и не скромно, многие объекты теряли бдительность и могли разговориться о вопросах, которые на днях им удалось решить, производственных мелочах, неизвестных больше никому и под шумок выдать несколько пусть не самых значительных, но тайн. Если с ними доводилось оставаться наедине, они начинали рассказывать что-нибудь полезное, выдавая это за невинный анекдот, который мог разрядить обстановку. Если их было двое, рано или поздно они начинали говорить о вещах, якобы понятных только им, но не Феликсу. Часто – может быть слишком часто – он пропускал мимо ушей тайны, за которые потом можно было вытребовать себе что-то получше нынешней жизни. Но никакой уверенности, в том, что полученная будет лучше оставленной, не было. Феликсу доводилось замечать, как бесследно исчезали его самые любопытные «коллеги», которые то слишком много спрашивали у кураторов, то у своих «объектов». Впрочем – когда Феликс это вспоминал, он не мог сдержать смешка – когда его самого позвали сотрудничать люди в таких же серых костюмах, как у его кураторов, но с другим прищуром глаз, он, наверное, на чей-то взгляд тоже исчез бесследно и даже вызвал жалость. Смешно, право слово.
Так вот, в этот ничем не отличающийся от других дней, Феликс бодро отмахнулся от маячивших карт и пообещал Игорю ждать его у окна, как и полагается ждать рыцаря в сияющем костюме. Было что-то забавное в том, что все новые сотрудники Игоря обязательно оказывались в Феликсовом жилище. Конечно, у этих «смотрин» была формальная причина – «инициацию», как её антинаучно окрестил Игорь, проходить обязаны были все. Но всё равно всегда Игорь появлялся на пороге словно бы с присказкой: «Ну смотри, кого я нашёл! Орлы! Вот, кто будет вместо нас с тобой летать, когда мы станем того». Благо, Игорю хватало такта не произносить этого вслух. Во-первых, новичков бы пугал, во-вторых, у Феликса было ощущение, что он-то уже и так того, бестактно не дожидаясь, когда на его место вырастет кто-нибудь новый.
Феликс ещё давно заметил, как менялся Игорь, стоило ему найти себе нового подопечного. Вооруженным глазом было не видно, но Феликс улавливал, как Игорь втирался в доверие на всех уровнях, делами, словами, направленными потоками энергии убеждая новичка полностью довериться ему. «Учеников» - хотя Игорь их так не называл, но опекал как первая классная руководительница, так что сомнения не оставалось – он подбирал как раз под стать своей образовательной методе. У всех при себе был потенциал и раковина, в которую они прятались от чего-нибудь. Может быть, Игорь их по такой «раковине» и вычислял, даром что постоянно говорил, будто сенс он слабенький. Как всегда, увиливал и напрашивался на комплименты.
В этот раз он привёл с собой тихого скромного мальчика, который смотрел на Феликса и весь окружающий мир с интересом, слишком хорошо загримированным под страх. Тихие скромные мальчики сидят дома, даже если вокруг них начинают ходить обаятельные майоры в костюмах. Не соглашаются идти с ними посмотреть на их странную контору, в которой могут выдать такой же костюм, когда подрастёшь, не соглашаются ехать в сомнительные старые районы к стареющим и лысеющим кандидатам медицинских наук, держащим в шкафах несколько скелетов на всякий случай. Хотя да, Игорь же не рассказывал, куда он их везёт.
То есть , «Саша, новый эксперт. Руками не трогать, сахаром не кормить и все такое» , кажется, сам еще не понял, что первый тест он уже прошёл. Не смог удержаться и отправился следом за серым кроликом, чтобы посмотреть, есть ли у него какая-нибудь нора с чудесами. Что ж, добро пожаловать в наш дурдом. Возможно, тебе здесь понравится.
Итак, в этих «смотринах», кроме священного трепета новичка перед сакральными тайнами, наверняка спрятанными за декорациями сапожной мастерской, несомненным приятным моментом было наблюдение за Игорем. Он настраивался на человека, как на музыкальный инструмент, бережно подтягивая колки, проверял чистоту звука. Феликс сам так делал не раз, когда ещё не знал, что бывают сенсы и операторы, но уже успешно пользовался своими талантами. Стоило поймать волну человека и удержать – как в старом радиоприемнике – и человек сам тянулся к тебе, не замечая, как открывается.
Наблюдать за Игорем и Сашей было интересно вдвойне, потому что второй выставлял не крепкие, но многочисленные щиты, а первый это видел и прилагал всё больше усилий, чтобы через эти щиты просочиться. Всё было на руку Игорю: мальчик в незнакомой обстановке со страшным странным дядькой в халате, шутящим двусмысленные шутки и посягающим на какие-то такие Сашины тайны, которые он ещё сам в глаза не видал. Тут волей не волей начнешь тянуться к единственному знакомому человеку, то есть к Игорю. И у Рогозина всё было рассчитано: интонации, движения, слова, прикосновения.
Но Феликс смотрит чуть дольше, и Игорь чуть дольше задерживает руки на плечах. Показалось или нет? Заиграется Игорь однажды в свою заботу об ученике настолько, что он действительно станет ему важен? Признается ли сам себе, что ему нужен кто-то, кто был бы готов его всегда поддерживать? Щит, например, над головой подержать в особо сложной ситуации. Давай, Игорёк, это твой шанс, смотри, какие щиты шикарные получаются у мальчишки. Если его ещё научить ими управлять – цены не будет.
Хотя… это всё может быть бредом старого шута, который мается от скуки и одиночества, вокруг него-то молодые мальчики не бегают. Вот если бы с утра кто-то был внимательней, мог бы положить перед Игорем на стол козырь в виде какого-нибудь аркана. Мол, хватит нос воротить, карты говорят… Но карты не известно что говорили. Так что Феликс легкомысленно махнул рукой и на прощание томно промурлыкал первое, что пришло в голову:
O wie schön ist Gabriele,
O wie schön, аn Seel’ und Leib!
За что был послан в баню. Правильно, нечего всякие неизвестные стихи необразованным майорам декламировать.
БЕЗДЕЙСТВИЕ ДВЕНАДЦАТОЕ
Грустный артист и свирепый конферансье выходят на темную сцену, уткнувшись носом в планшеты.
свирепый конферансье : цитаты великих индейских вождей, ну ты подумай. (громко смеётся) наверное, прямо из их твиттера!
Грустный артист (зачитывает вслух): Прежде чем любить, научись ходить по снегу, не оставляя следов... как вы это понимаете? Вопрос гуру, Вопрос закрыт 5 лет назад
свирепый конферансье (изображая механический голос): отвечает Игорь, знаток. 5 лет назад. Ходить без следов это чтобы снег не был тронут и после вашей ходьбы по нему он остался таким же каким и был, а в любви также что бы человеку не причинить боли, если причинить боль он не будет таким же, каким вы его встретили!
Грустный артист (улыбается грустной и извиняющейся улыбкой): найдено на просторах интернета.
Синхронно закрывают планшеты, зал погружается в темноту, но затем свет вспыхивает, белый и слепящий глаза. На сцене никого нет
Сегодня Феликсу снится Север, пожалуй, именно такой, где жизнь кажется неудобной, где есть полярная ночь, а людей почти нет. Или «самая настоящая» Сибирь, где из двенадцати месяцев пять приходятся на зиму, четыре на весну, и осень – как получится. Феликсу снится зима и благословенное белое молчание. На улице разговаривать холодно, а дома не с кем, поселение и так небольшое, а к тому времени, как выпадет снег, и вовсе печи растапливают в двух-трёх домах.
Сегодня, в слишком морозный даже по здешним меркам, день соседи остались дома, чтоб тоже молчать или неспешно заняться давно запланированными делами. Окно всё покрыто искрящимися причудливыми узорами, а в редких прогалинах, ещё не тронутых изморозью, виден только снег, такой белый, что слышно, как он хрустит под ногами. Феликс не включает свет и включает чайник. Все дела давно переделаны, и он присаживается на кухне за овальный стол выпить чая с самим собой. Стол застелен старой клеенкой, разрисованной так, будто она выложена мелкой квадратной плиткой, сквозь которую пробивается сочная и полная солнечного света виноградная лоза. Феликс опускает ложечку в розетку из помутневшего стекла с вареньем из жимолости или чёрной смородины. Вчера закончилось варенье из крыжовника и сегодня пришла пора праздновать новую веху открытой кладовки, фанфары тихого скрипа уже прозвучали.
Варенье в банках убывает медленно, но стабильно. И всё от того, что почти никто, кроме самого Феликса, его не ест. Разве что редкие гости, которых тут горячо и радушно привечают, если им случилось забрести в этот забытый всеми уголок. Ложка за ложкой Феликс поглощает варенье с почти незаметными косточками и думает свои мысли. Мысли текут ни медленно, ни быстро, как хорошее варенье из банки. Феликс не озвучивает ни одну, запрещая себе саму возможность этого. Здесь, на кухне с овальным столом, спрятанным под клеенкой с плиткой и виноградом, звучат только мысли гостей, которые чаще, чем в двери и окна ближайших домов, стучат в дверь Феликсова жилища, стоящего ближе к дороге.
Они приходят разные – весёлые и задумчивые, открытые и непонятые даже собой. И они все как один начинают говорить свои мысли, стоит им только попробовать варенье – этого года, того года, из малины или крыжовника, из жимолости или смородины, - из того, чем земля была богата в свои недолгие тёплые дни. Феликс плохо помнит лето и начало осени, но нет сомнений, что в них было старинное священнодейство с эмалированными кастрюлями и мешком сахара, превращающее вёдра ягоды в банки амброзии к чаю, лучшее лекарство от тоски, вызывающее на откровенность вернее самой качественной сыворотки правды, над которой корпели годами самые титулованные царские алхимики. Иногда, когда зима всё тянется и тянется, и небо перестаёт менять свой цвет, Феликсу кажется, что никакого лета не было и не бывает вообще, а варенье – что варенье? Оно зарождается само собой в кладовке, сразу в банке.
Гости заходят и снимают куртки на пуху, куртки из супер-новых, -легких и – тёплых материалов, снимают шубы и дублёнки. Трясут шапками и рукавицами у порога, оставляя брызги, топают ногами, разбрасывая комки снега, которые скоро превратятся в лужицы. Так Феликс понимает, что дома у него тепло и что снег, который лежит на улице, и лёд, который давно спокойно дремлет у него между желудком и сердцем, не проникают в его маленький и неожиданно уютный мирок, грозя испортить варенье. Феликс чувствует, как холодеют и сразу же теплеют руки, и начинает покалывать кончики пальцев. Если бы на то была его воля, он пожелал бы, чтобы как можно больше людей оказывались на зимней дороге и приходили к нему греться. Хотя нет, не стоит. Вдруг на всех не хватит варенья.
На второй чашке чая отогреваются все – и начинают говорить. О том, куда идут, откуда ушли, о том, что видели и что ещё только хотят увидеть. Иногда о том, кто ждёт их дома, и никогда – о том, что никто не ждёт. Феликс никогда не произносил об этом в слух – никогда не позволил бы себе – но за это их молчание был благодарен даже больше, чем за все истории. А историй было предостаточно: про повторяющиеся из года в год дни, которые всегда так хотелось променять на ни на что не похожие мгновения, про длинные дороги, которые были тем бесконечнее, чем дальше по ним получалось пройти, про старые и новые города, про шумную семью или камерную идиллию. Феликс слушал обо всём с интересом и всегда находил где-то за пазухой самые верные и простые вопросы, которые не давали рассказу угаснуть, но если бы среди гостей затесался кто-то другой, с другими историями, что смог бы хозяин дома ответить на ноту об одиночестве? Что это не страшно? Что это проходит? Что если очень хочется, то Феликс всегда готов бескорыстно и платонически ждать? Что «бывает по-другому, и с тобой обязательно будет»? Ну уж нет. Феликс верит в то, что варенье рождается само и не верит в эти сказки. Гости молчат об одиночестве, и за это молчание Феликс подливает им ещё чая в чашку и варенья в розетку из помутневшего стекла. Из множества этих молчаний складывается другая история, до прозрачности простая, до оскомины известная: кому-то не у кого греться, кому-то некого греть. Может быть, поэтому и есть зима, посреди зимы – дорога, у дороги – дом, в доме – кладовка, где само собой рождается варенье, а возле кладовки – кухня, в кухне - сидящий за овальным столом хозяин дома, который забыл включить свет, но не забыл включить чайник.
А пока в дверь никто не постучал, Феликс пьёт чай в тишине и одиночестве. И где-то на самом краю сознания, тонком, как паутинная мозговая оболочка, и неощутимо, как сама pia mater, он уже знает, что это тоже сон. Потому что слышит, как тикают часы, а часов на кухне с овальным столом возле таинственной кладовки никогда не было, они были не нужны. Так тикает китайский пластмассовый будильник, купленный однажды в лавке с барахлом не из экономии, а потому что его циферблат украшает картинка, достойная одного из Старших арканов колоды карт Таро, девятнадцатого, «Солнца». Хотя зачем скрывать: экономия тогда тоже удалась. Вместе с будильником Феликс взял тогда бутылку какого-то недорого, но сносного портвейна - как и положено приличному отдыхающему на юге.
Свирепый конферансье проходит по сцене в костюме деда мороза и исчезает за противоположными кулисами
БЕЗДЕЙСТВИЕ ТРИНАДЦАТОЕ
С какого-то момента в мысленной колоде Феликса появилось два Шута. Нередко они выпадали рядом, повисали перед глазами, нахально усмехаясь друг другу, похожи и непохожи одновременно, неточные отражения одного и того же образа в кривых зеркалах.
Мысленная колода давно пришла на смену картонной, сохранив, однако же, стилистические особенности последней. Конечно, когда первые колоды Таро появились в первых же эзотерических магазинчиках в радостно ринувшейся навстречу новому средневековью стране, он начал собирать коллекцию. Стандартная колода Райдера-Уайта, множество вариаций на тему «египетских» колод, Таро Кроули, что особенно нравилось его молодому помощнику – не иначе как за обилие фаллических символов в рисунках. Но та, единственная, самая первая, нарисованная художником-самоучкой, была им сознательно уничтожена. Ритуально сожжена, если можно так выразиться. Слишком много личных ассоциаций впрессовано в эти картинки, в эти картонки, пожелтевшие от многократного использования. А сознание давно приучено работать с информационным полем, чем бы оно ни было, напрямую, образы Таро – лишь интерфейс для ленивого «юзера», так к чему цепляться за этот осколок безвозвратно ушедшего прошлого?
Ассоциации опасны, это ключ к сознанию, персональный и уникальный. Телепатии нет, прямое чтение мыслей невозможно, но есть техники отождествления, позволяющие подстроиться под мешанину образов, проносящихся в сознании объекта сканирования во время неизбежного «внутреннего диалога». Ассоциации, самые глубокие и личные, дают ключи к расшифровке. Если боитесь экстрасенсов из спецслужб, плюньте на шапочки из фольги, есть совет посерьезнее – скрывайте свои ассоциации. Никому, никогда не рассказывайте, что запах сирени ассоциируется с вокзалом в маленьком провинциальном городке, с торопливыми поцелуями под этой самой сиренью и неизбежным расставанием. Что горечь кофе без сахара означает тайные признания, потому что именно кофе, дефицитный тогда еще «заморский» напиток вы распивали с кем-то на двоих, узнавая в беседе то, что должно было раствориться в молчании вечности. Это ключи к расшифровке мыслей, рычаги управления. Язык, на котором подсознание говорит с сознанием.
Феликс достаточно хорошо знал возможности своих коллег, чтобы следовать этому совету. Образы из самодельной колоды теперь хранились в памяти, воспроизводясь при необходимости с ошеломляющей четкостью, без сбоев. Без сбоев до того самого момента, когда в колоде появился второй Шут.
Второй был моложе, нахальнее, злее. Его черно-белую маску наискосок пересекала трещина, грозя вот-вот разделаться с его драгоценным инкогнито. Тело застыло в неестественной позе, сведенное то ли танцем, то ли судорогой. Канат, переброшенный над пропастью, едва ли не звенел от напряжения.
Феликс прекрасно знал, кто такой этот Шут. Но не ожидал, что его молодой помощник с таким нахальством пролезет в его тщательно выстроенную внутреннюю систему символов.
- Ты профессиональный нарушитель границ, ты в курсе?
Игорь отрывается от бумаг, смотрит лукаво поверх очков.
- Что я сделал на этот раз?
- В том-то и беда, радость моя, ничего ты не сделал, оно само. Ты воплощенная стихия трансформирующего разрушения. Тебе и делать ничего не надо, только стоять рядом и улыбаться, глядя, как ураган сносит крыши у целого города.
- Какой картой Таро это описывается? – спрашивает тот, нисколько не смутившись описанием. На текущей неделе это его любимый вопрос. Тренирует «опосредованное восприятие». Хотел научиться гадать, но Феликс его отговорил. Таро - специфичный метод, не каждому подойдет. Пусть лучше картинки рассматривает. Члены из колоды Кроули. Может, поймет про себя что-нибудь важное.
- Тринадцатым из Старших Арканов, конечно, - говорит Феликс. – «Смерть». И не надо пугаться названия.
- А кто пугается-то? Мне интересно.
Смерть с тринадцатой карты ухмыляется в ответ, стоя за левым плечом молодого Шута. Достойная подружка для такого, как он.
БЕЗДЕЙСТВИЕ ЧЕТЫРНАДЦАТОЕ
На сцену выходят свирепый конферансье и грустный актёр с бутафорским черепом и детским совком для игры в песок
свирепый конферансье : я буду за могильщика! (подкидывает череп) …Вот, например, еще череп. Этот череп пролежал
в земле двадцать три года.
грустный актёр (печально вздыхая): значит, я снова Гамлет. (натягивая на лицо улыбку). Чей он?
свирепый конферансье (под нос) сократим. (громко) Чтоб ему пусто было, чумовому сорванцу! Бутылку ренского вылил мне раз
на голову, что вы скажете! Этот череп, сэр, это череп Йорика, королевского
скомороха.
грустный актёр (отбирает череп у конферансье и приносит с искренним трагизмом): Бедный Йорик! - Я знал его, Горацио.
Это был человек бесконечного остроумия, неистощимый на выдумки. Он тысячу
раз таскал меня на спине. А теперь это само отвращение и тошнотой подступает
к горлу. Здесь должны были двигаться губы, которые я целовал не знаю сколько
раз. - Где теперь твои каламбуры, твои смешные выходки, твои куплеты? Где
заразительное веселье, охватывавшее всех за столом? Ничего в запасе, чтоб
позубоскалить над собственной беззубостью? Полное расслабление? Ну-ка,
ступай в будуар великосветской женщины и скажи ей, какою она сделается
когда-нибудь, несмотря на румяна в дюйм толщиною. Попробуй рассмешить ее
этим предсказанием. (отворачивается) какая старая пошлая драма!
свирепый конферансье: это трагедия. У. Шекспир. Гамлет, принц датский.
…Изысканный паштет лежит на краю тарелки и выглядит так же одиноко и печально, как туша освежеванного животного. Аппетит у Феликса так и не появляется.
- В Гамлете меня волнует тот момент, когда он вдруг понимает, что последний шут королевства мёртв... Почему последний? А вы видели шута при дворе? Вот именно, его нет. Так вот, в Гамлете меня волнует тот момент, когда он понимает, что больше нет других шутов, нет тех, кто скажет правду, - и в этот момент сам становится шутом. Он решает стать, он встаёт на шутовской путь, в один момент превращаясь из принца в того, кто играет его роль. "Гамлет, принц датский". Ведёт ли он себя как принц, ступив на родную землю? Нет, но он поименован, внесён в список действующих лиц под этим именем, поэтому он сыграет роль, поясничая и обличая
Феликс с отвращением смотрит на человека, с которым ему предстоит провести следующие несколько дней. Несколько дней ему нужно будет заглядывать в рот, доставлять удовольствие, выполнять все пожелания. Несколько дней – зачем в этот раз его конторе такой длинный фильм с компроматом и такая толстая папка с фотографиями, непонятно, но выхода у Феликса нет всё равно.
Тем более, слова «объекта» западают в душу и задевают там нужную струну.
БЕЗДЕЙСТВИЕ ПЯТНАДЦАТОЕ
На сцену выходят грустный актер и свирепый конферансье, бережно неся перед собой телевизор и видеомагнитофон вместе с тумбочкой.
свирепый конферансье достаёт из широкого кармана своих галифе кассету и вставляет её в видеомагнитофон.
На экране зрители наблюдают сцену из фильма «Интердевочка», пока меняются декорации.
В качестве декораций на голую стену вешают вывеску: «советская дип.миссия отдыхает после возвращения домой, отдыхает, пьёт коньяк и кормит конфетами всех, кто готов подарить немного любви патриотам.
Звука у телевизора нет, и за героев на экране говорят грустный актёр и свирепый администратор:
грустный актёр : Господи, как вы все мне надоели!
свирепый администратор: Cara! O grazia, cara! Felicita!
Актер и конферансье уходят. Рабочие, менявшие декорации, уносят телевизор и видеомагнитофон
Его рука ложится на шею так, чтобы пальцы могли зарыться в недлинные волосы. Прикосновение гораздо более интимное, чем простое объятие, чем любое другое прикосновение к любой части тела выше пояса. Подушечки пальцев очерчивают неправильный полукруг, - и Феликс отмечает про себя, что короткие ногти не царапают кожу. Просто гладят. Если отключиться и не думать, кажется, что это делается, чтобы доставить ему удовольствие. Феликс немного поднимает подбородок, так, чтобы ласкающие пальцы имели большую траекторию. Феликс щурит глаза, решив про себя, что это удачный ход: каждый, кто решит усомниться в его искренности, увидит только смеженные негой веки, каждый, кто ищет ещё источника для возбуждения - подрагивающие ресницы и слегка приоткрытые губы. Каждый, кто решит скрасить одиночество Епифанцева, поймёт, что тот не нуждается в компании.
При этом никто не увидит, что Феликс не может избавиться от мысли, что так гладят собаку. Или, скорее, кота. И от этого где-то в глубине души становится мерзко. Огромная, больше головы кота ладонь, лежащая на его загривке, разбивает всё то хрупкое ощущение превосходства и независимости, которым природа одарила кошачьих. Сердце кошки бьётся гораздо быстрее, когти кошки гораздо острее, тело кошки - это идеальное сплетение сильных мышц. Но мужчине хватит сил одной руки, чтобы сломать кошке шею, а кошке некуда податься прочь от опасного мужчины, если она выросла в четырёх стенах и боится уличного шума. Окажись кошка на улице города или в степи, - всё одно. Она мельче своих диких сородичей, она слабее тех, кто родился на улице. Она может быть трижды надменна, но рука на загривке всё равно указывает ей на её место. И если вам кажется, что кошка бог, то подумайте, что за несчастные существа эти боги в человеческой культуре. Они умерли, когда люди перестали в них верить.
Феликс идеален и расслаблен. Горькая усмешка не коснётся его губ, он не отстранится ни на миллиметр. Епифанцев ему не противен, и, значит, можно смело играть, не боясь изойти на фальшь. Феликс позволяет улыбке слегка коснуться кончиков губ: он представляет, как через несколько часов эта рука будет лежать на основании его шеи, вдавливая в кровать так, что не возникнет мысли сопротивляться, и поясница сама прогнётся настолько, насколько это возможно.
БЕЗДЕЙСТВИЕ ШЕСТНАДЦАТОЕ
Позже Феликс узнал, что стало с профессором.
Он умер зимой, в ночь на 25 декабря, в самое католическое Рождество, в праздник, который его страна ни за что не стала бы праздновать, и дело тут не в разнице календарей или языка Книги книг. И в этом Феликс видел странный символизм. Этой стране не нужен был бог, вечно рождающийся, умирающий и воскресающий, эта страна делала богов и героев сама, сама решала, кого славить, а кого ославлять, и уже потом вносила нужные даты в календарь.
Феликс решил списать всё на недосып, на переутомление. Он пил кофе и прикладывал холодные пальцы к вискам. Но из головы не шёл иссиня-белый снег, который издевательски медленно кружился и предательски демонстративно оставался лежать на холодных щеках, не вздрогнувших ресницах, висках, заблаговременно убелённых сединой.
Мелкая снежная пыль останавливалась в тонких морщинах, припорашивала резко очерченные, скрывая их.
«Губы… Здесь должны были двигаться губы, которые я целовал не знаю сколько
раз», - повторял внутренний голос Феликса с датским акцентом.
Рука скользила по неровной поверхности стола, жалея – вот же странные причуды фантазии и больного организма! – что это не кость, выбеленная землей. Хотя ещё нет, ещё нет, не так много прошло времени… И разве такая небольшая деталь, как констатированная патологоанатомом кончина, может быть препятствием для радости от такой долгожданной встречи? Разве зазорно в последний раз, на прощание, как это было принято когда-то, коснуться губами сухой тонкой кожи лба, отдавая напоследок частичку ненужного тепла? Разве…
Феликс резко отдёргивает руку от стола, будто он не деревянный, а железный, и какой-то недобрый шутник раскалил его до бела. Здравствуй, прошлое. Теперь ты будешь гнаться за мной в виде черепа, клацающего зубами? «Схвачу!.. Догоню!..» . Давай, попробуй сказать это без языка. Феликс, не замечая этого, отшатнулся, будто кто-то схватил его за штанину или будто нога провалилась в уставшую землю, придавленную столом. Фёдор Игнатьевич как-то рассказывал, что в детстве с товарищами они забрели на старое заброшенной кладбище, с гранитными надгробьями, на которых были выбиты еры, яти и имена купцов второй гильдии или коллежских асессоров. Он подошёл ближе, чтобы разглядеть самое странное надгробие, больше походившее на миниатюрный памятник местному монарху – стихи на каждой грани постамента, два камня в отделке и небольшая скульптура сверху – как земля под ногой пришла в движение и нога по щиколотку провалилась в небольшую ямку. «Жуть как напугался, сердце в пятки ушло, - смеясь, говорил профессор, - но, конечно, больше от неожиданности. Вообрази, мой друг, вышел ты попугать ворон, а провалились под землю к какому-нибудь империалистическому истлевшему старику! Как тут сохранять спокойствие». Действительно, как, если страшного ничего не случилось, страшно от того, что ты не ждал этого. «А так-то ничего страшного, - добавлял он. – Было что потом рассказать. Шутка ли, одной ногой был в могиле!». Шутка ли? Действительно, слишком странно для шутки, хотя жуть как смешно. «Я потом это как-то вспомнил и решил, что долго проживу, очень долго. Как во сне, когда тебе снится, что тебя убили, - это к здоровью снится и долголетию». Так ли это, профессор? Похожа ли на сон жизнь, и если только похожа, подействуют ли здесь те же штуки, что и во сне?
Так ли долго вы прожили, профессор, и кто виноват в этом? Чей неосторожный шаг растревожил старую, усталую землю и заставил её уйти из-под ног? Верили ли вы в судьбу, учёный, восхищённый медиками прошлого и будущего? Верили ли в то, что неудачи можно было вылечить, как воспаление? Поверили ли в то, что радость – что-то большее, чем химическая реакция, хотя эксперименты этого не показали? Обрадовались бы тому, что человек теряет не память, а лишь возможности извлечь отдельные воспоминания? Мельком увиденный предмет, какой-нибудь клочок папиросной бумаги, или самое ценное и дорогое, бережно хранимое в памяти, вроде невесомого поцелуя в висок, - всё в равной степени зависит от крепости нейронной связи. По воли случая распадётся та, а не другая, и вот уже ты помнишь оттенок злополучного клочка бумаги, а поцелуй стёрт из памяти небрежно и невзначай, - так же, как он уже давно стёрт c кожи тысячами чужих прикосновений...
Печальный образ безмолвно канувшего в зиме профессора ещё некоторое время ходил за Феликсом бледной тенью. Он ждал внезапно нахлынувших воспоминаний или горьких снов с сюжетами, перекочевавшими в современную фантастику из баллад, которые так любили тургеневские девушки пушкинской эпохи. Ждал, что стоит напиться, как страшная сказка переступит порог, даже не спросив разрешения вопреки всем известному негласному этикету. Боялся, что, обнимая пустую бутылку портвейна, будет сидеть, прижавшись спиной ко входной двери, когда вдруг услышит, что кто-то вежливо постучит в дверь. За дверью будет ожидаемое: совсем как живой, только слишком бледный, совсем беда с гемоглобином, и этот тремор правой руки вам совсем не идёт, профессор. Зато на руках пальцев, как и положено по норме, десять. Хорошо, что не пришлось ничем жертвовать. Жаль, что больше не придётся.
Но на деле всё вышло иначе, никаких бледных мертвецов за порогом, никаких запретов не пускать незваных гостей, никаких паров алкоголя.
Однажды Феликсу снится аудитория - безликая, но родная, такими остались в его памяти все аудитории института. И странно ему сидеть на лекции снова, и хочется уйти, но что-то не даёт. Что-то держит, будто он вплавлен в деревянный стул. Кто-то читает лекцию, но слов разобрать невозможно, смысл уловить не получается, и, самое странное, Феликс никак не может поднять глаза на лектора. Будто голова чугунная и тяжёлая, будто смотреть на него нельзя. Но если не поднять головы – то и слов не разобрать. Досадно пропустить всё. И он усилием воли поворачивается на звук голоса, смотрит в глаза тому, кого боялся увидеть, и понимает, почему боялся. Живой, живой и настоящий, перед ним стоит Фёдор Игнатьевич, совсем не похожий на Гоголя, в своём костюме-тройке. Он снова говорит о том, что недавно удалось получить врачам совместно с биохимиками. Он говорит о том, что ген старения скоро победят, что все болезни скоро склонят головы перед человеком, как дикие звери перед старцами из легенд.
И тут он замечает Феликса, подходит совсем близко, смотрит радостно, но с затаённой печалью в глазах и говорит:
- Феликс, мальчик мой. Мне кажется, мы забыли выключить чайник. Вода в нём так и кипит, и кипит. Скоро выкипит вся, и мы не заварим чай. Досадно.
Досадно – это не то слово. Больно, страшно и холодно – это тоже не те слова, но хотя бы немного отражают то, что Феликс чувствует. Мир вокруг меркнет и растворяется в зыбком мареве – как обычно на границе пробуждения. Стены шатаются, парты врастают в землю и снова становятся деревьями. Феликсу пора выбираться отсюда, иначе он тоже врастёт в эту землю. Врастёт, да так и останется бездумно шевелить ветвями на ветру.
Нет, он пришёл сюда не для этого.
И даже если земля разверзнется – он успеет сделать то, зачем пришёл. И чтобы не забыть – он неотрывно смотрит в серые глаза, подёрнутые тоской. В мутном тумане, в который теперь превратились и пол, и стены, и потолок, он бредет вперед с усилием. Он протягивает руки и на секунду чувствует под ладонями ткань костюма. Этого точно нет, он придумал – но он чувствует лёгкое дуновение на виске. «Мальчик мой», - шепчет дуновение и исчезает.
Феликс с трудом разлепляет глаза и героически встречает новый день.
Всё тело болит, и это единственное долгие годы напоминает ему, что он жив.
на сцену выходит грустный актёр и кидает на пол пустую чашку. Чашка со звоном бьётся.
С сожалением смотрит на осколки, а потом машет рукой.
Грустный актер: она всё равно была пустая
БЕЗДЕЙСТВИЕ ПРЕДПОСЛЕДНЕЕ
Однажды – он не помнит точно, когда это случилось, но однажды – Феликс отчетливо понимает, что не важно в общем-то, в каком городе нужно жить, чтобы быть счастливым. Подойдёт любой город, где можно свернуть с большой людной улицы, на которой туристы старательно сбивают ноги о расплавленный солнцем асфальт или горячий камень, который старше их всех вместе взятых, и в узком переулке зайти в неприметное уютное кафе, с приглушённым светом и маленькими деревянными столиками, поздороваться, перекинуться парой фраз, а потом вместо кивка на очередной вопрос получить чашечку дымящегося ароматного кофе. Не потому, что ты тут частый гость, постоянный и любимый посетитель или иностранец, на которого хочется произвести впечатление, а потому, что хозяева кофейни твои друзья. Или - твоя семья. Как это называется? - настоящая. У вас с этими людьми или - с этим человеком. Ты любил его ещё до того, как он стал варить лучший во всём мире кофе - а варит кофе как бог он, пожалуй, с самого рождения. Кофейня небольшая и неизвестная, но в ней всегда есть посетители, и приходят они потому что знают: здесь есть божество.
Случается, что люди становятся божествами раньше своей смерти. Так бывает, если они находят свое место и остаются там. Нет ничего особенного в этих руках, но они словно согревают чашки, нет ничего необычного в этих глазах, но их взгляд заставляет дольше клубиться ароматную дымку над напитком.
Ловкое движение рук - и пенка искрится из чашки тысячей улыбок. Простое приветствие - и человек светлеет. Чашка нежно касается блюдца – и кажется, что выход можно найти из любых тупиков. Все смотрят на это с благодарностью и трепетом. Для них это необъяснимое волшебство. Для тебя - тоже. Но каждое утро ты целуешь эти ладони - и они уже тёплые, ты целуешь эти губы - а они уже улыбаются. Ты засыпаешь, держа в своих руках тайну тайн, а эта тайна всего лишь в том, чтобы вкусно приготовить кофе и улыбнуться. Всего лишь. Простым смертным это недоступно, и тебе тоже недоступно. Но вышло почему-то так, что тебя пускают ближе к этой тайне тайн, и ты греешься о эти теплые ладони, целуешь висок, с которого упала капля пота, боишься открыть глаза, когда целуешь - вдруг глаза будут открыты, а в глазах будет вечность?.. Вдруг вечность будет пушистой, как эти ресницы, и ты никогда не сможешь забыть про них, оставить их, остаться без них?.. Ты не знаешь, как варить кофе. Ты не знаешь, как улыбаться так, чтобы никто не увидел фальши. Но божество, спасающее гостей, утомленных дорогой, горячим кофе приходит к тебе вечером и садится рядом. Божество иногда садится рядом и смотрит на тебя, спрашивая: "что делать вот с этим дальше?.." или говоря "где-то надо взять сил на..". И за одно это ты, не задумываясь, находишь все выходы, открываешь все источники сил.
...Феликс ворочается на постели, причмокивает губами и долгими мучительными движениями - странно, что не ноют руки - вытягиваются из старой приспособы плоские плетеные ремни, слева и справа. Феликс беззвучно кряхтит, старые блоки стопорят крепкие ленты, но Феликс знает, что только так он сможет удержать, только так он сможет остаться. Сможет остаться в этом чудесном сне.
Феликс долго моргает и пытается убедить себя, что слышал, как лопнули от натуги ремни. Он обязательно вернётся и поправит их, поправит всё. Он сплетёт заново, если потребуется, он помнит, где стоит аппарат, потому что...
...Всё бессмысленно, понимает Феликс, барахтаясь в вязком пододеяльнике и намотавшейся на ногу простыне. В квартире душно, и, кажется, что из-за неприятного пота, облепившего всё тело, на коже остаются куски сновидений, обрывки, пёрышки, разноцветные нити.
Вместо того, чтобы болели руки - до того реалистичным был этот сон про тросы - приятно ноет висок и лоб.
Феликс отстраненно думает, что, если бы он курил, хорошо было бы сейчас затянуться. Сосуды бы расширились, язык облепил неприятный кисловатый вкус, а горло бы запершило. Зато состояние общей паршивое имело хотя бы какое-то физиологическое объяснение. Феликс встаёт и подходит к старому разному гардеробу с запылённым неотмывающимся зеркалом и криво улыбается своему отражению: он стар и одинок, какие тут ещё могут быть физиологические причины?
ЭПИЛОГ
на сцене стоит грустный актер, смывший грим и переодевшийся из костюма в обычную одежду
Грустный актёр (цитирует с грустной улыбкой):
Но твое сердце
поступает, как нужно:
оно бьется и любит.
Михаил Кузьмин. Как странно.
Грустный актер уходит
Феликс неотрывно следит за тем, как скользит по широкому белому циферблату изящная стрелка, увлекая вторую.
- Как быстро летит время, - замечает он.
Лицо Георгия освещает улыбка ... (почти мальчишеская?)
- Не боись, всё под контролем, я держу этот рычажок.
- Я надеюсь, крепко?..
Феликс сам понимает, как глупо это звучит, - как кадр из фильма, который ещё лет сто не снимет ни одна отечественная студия.
- Безо всяких сомнений.
И Феликсу впервые за долгое время не хочется умирать. Потому что кого-то это может по-настоящему коснуться и опечалить. Феликсу хочется жить, жить хочется отчаянно, одурело, сильнее, чем, как ему кажется сейчас, гораздо сильнее, чем ему хотелось жить, когда он впервые закричал в родильной палате. Глупо, как глупо для такого уставшего старика, для тела, которое не всегда слушается по утрам, для головы, которая может только отпускать двусмысленные шутки и отвлекаться на анализ энцефалограммы. Для сердца, которое сейчас бьётся быстрее, чем должно биться у человека, особенно его лет.
огни рампы медленно угасают.
сцена пустует.
из-под занавеса робко сочится забрезживший свет утра
Некоторые примечания:Некоторые примечания:
Итальянская ругань сверялась с доступными источниками в интернете.
«Affanculo» (итал., бран.) – выражение крайней степени досады, вызванной разными причинами. Разговорный вариант написания фразы «пошел в жопу», записанный со слуха.
Часто, правда, когда что-то падает, ломается в руках, не получается то, чего хочется, собеседник ведет себя как осел и проч, и проч, и проч.
«Stronzo» (итал., бран.) – засранец
«Porcoschifo» (итал., бран.) - дословно - "грязный противный". Употребляется как характеристика чего-то неодушевленного.
«Pezzodimerda» (итал., бран.) - кусок дерьма
Значения Девятнадцатого аркана, «Солнце» : Прямое положение. Солнце символизирует солнечную, светлую полосу жизни, период счастья и удачи. При толковании ситуации Солнце может означать рождение, возникновение чего-то нового и очень позитивного, а также кульминацию некоего процесса. При характеристике человека этот Аркан трактуется как жизнелюбие, уверенность в собственном будущем, умение каждую ситуацию или проблему описывать четко и ясно и легко разрешать противоречия. Кроме этого, Солнце олицетворяет собой те силы человеческой души, которые заставляют его идти к свету, преодолевать и озарять темные стороны своей натуры. Значение Солнца еще больше усиливается, если рядом с ним в раскладе выпал Маг. В этом случае успех – уже вопрос не случайности, но закономерное явление. А вместе с Иерофантом Солнце говорит о том, что у человека светлые, чистые, высокие идеалы. Перевернутое положение. Солнце в перевернутом виде – это препятствия на пути к большому счастью, значительному успеху, высоким целям. Такой Аркан свидетельствует о том, что цели, счастье, успех достижимы и реальны, однако путь к ним отнюдь не безоблачен, и достанутся они не как нечто упавшее с неба по мановению волшебной палочки, а как результат усилий, преодоления трудностей и т.п. Понять же, о каких именно проблемах, сложностях, усилиях идет речь в каждом конкретном случае, можно из соседних с Солнцем Арканов. Так, вместе с Колесницей Солнце может означать проблемы, связанные с непоследовательностью и присущим человеку авантюризмом; со Жрицей – неприятности, имеющие отношение к чрезмерному любопытству к чужим тайнам либо к недопустимым попыткам внедрения в мир эзотерики, магии, волшбы и т.п.
Любовь и отношения. Прямое положение. Для раскладов на отношения этот Аркан трактуется как безоблачное счастье, союз заботливых, сердечных людей, установление стабильных взаимоотношений. Солнце может означать и начало новой, перспективной и плодотворной любовной связи с человеком. А еще такой Аркан – это минимум или даже полное отсутствие проблем в отношениях. Помимо этого, Солнце, рядом с которым выпал Шут, символизирует необыкновенную искренность и восхищение партнером, Солнце с Двойкой Мечей – то обстоятельство, что счастье более чем заслужено человеком, а, к примеру, Солнце со Справедливостью – что человеку будет сделано предложение узаконить его отношения с партнером. Перевернутое положение Перевернутое Солнце для сферы личных отношений трактуется как временные проблемы, как период притирки. Солнце в перевернутом виде может указывать на то, что некое приятное событие откладывается. Если же такой Аркан выпадает в раскладе на любовь или свадьбу, то он говорит о том, что у человека возникли определенные сомнения, которые он желал бы развеять, прежде чем сделать решительный шаг. Характерны и некоторые комбинации перевернутого Солнца. Скажем, с Дьяволом такой Аркан – это страстность, плохие привычки, мешающие возможному счастью; с Луной – дурные предчувствия, беспочвенные, но, тем не менее, портящие жизнь. Карьера. Прямое положение. Солнце для карьеры – это успех, достижение карьерных вершин, перспективные начинания. Этот Аркан вполне определенно и ясно указывает на то, что человек в состоянии преодолеть значительные трудности и может с успехом нести немалую ответственность. Кроме того, если Солнце выпадает в раскладе вместе с Королем Кубков, значит, человек может рассчитывать на помощь и поддержку со стороны опытного мужчины, родившегося под одним из водных знаков Зодиака; а если рядом с Арканом оказалась Шестерка Мечей, то это означает совет действовать не торопясь, не болтая лишнего, спокойно и, возможно, даже не огладываясь на прошлое. Перевернутое положение. Перевернутое Солнце при гадании на профессию указывает на средний успех, который потенциально мог бы быть большим. Или же на то обстоятельство, что в уже предопределенный, казалось бы, успех вмешались некие препятствия, которые, конечно же, не испортят его в итоге, но отсрочат или заставят человека приложить для него больше усилий, чем он предполагал. Но в чем суть препятствий? Каковы должны быть усилия? Ответы на эти и прочие вопросы можно получить, изучив другие Арканы в раскладе, выпавшие вместе с перевернутым Солнцем. Например: Рыцарь Кубков в данном случае укажет на излишнюю эмоциональность, которую человек не может сдержать в процессе своей деятельности; Двойка Монет – на неоправданный оптимизм и нежелание учитывать возможные объективные затруднения. Совет карты Таро: Верьте в свой успех. Вы можете достичь очень многого. В чем? Это зависит от ваших жизненных целей и внутреннего мироощущения. Харизмы и удачливости вам достанет на любое начинание. Смотрите все толкования карт: Значения карт Таро.
Источник: www.predskazanie.ru/znacheniya-kart-taro/solnce...
Ко́то или японская цитра — японский щипковый музыкальный инструмент. Кото наряду с флейтами хаяси и сякухати, барабаном цудзуми и лютней сямисэном относится к традиционным японским музыкальным инструментам.
O wie schön ist Gabriele,
O wie schön, аn Seel’ und Leib! –нем. ”О, как прекрасна Габриела, Прекрасна телом и душой! ИЗ ГОТТФРИДА АВГУСТА БЮРГЕРА
Ко́то или японская цитра — японский щипковый музыкальный инструмент. Кото наряду с флейтами хаяси и сякухати, барабаном цудзуми и лютней сямисэном относится к традиционным японским музыкальным инструментам.
O wie schön ist Gabriele,
O wie schön, аn Seel’ und Leib! –нем. ”О, как прекрасна Габриела, Прекрасна телом и душой! ИЗ ГОТТФРИДА АВГУСТА БЮРГЕРА
***